у меня, например, в последнее время из головы не выходит POSTSCRIPTUM Бродского
Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существование для тебя. … В который раз на старом пустыре я запускаю в проволочный космос свой медный грош, увенчанный гербом, в отчаянной попытке возвеличить момент соединения… Увы, тому, кто не умеет заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи.
Их два: "Лиличка" (Маяковский) за потрясающие чувства, которые и через сотню лет ощущаются в словах:
Дым табачный воздух выел. Комната - глава в крученыховском аде. Вспомни - за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще - выгонишь, можешь быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Все равно любовь моя - тяжкая гиря ведь - висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят - он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон - царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек… Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша?
Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг. 26 мая 1916, Петроград
И Бродский "Не выходи из комнаты" за близость, за какую-то особую мелодику, за огромный мир в нескольких строчках.
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку? За дверью бессмысленно все, особенно — возглас счастья. Только в уборную — и сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора. Потому что пространство сделано из коридора и кончается счетчиком. А если войдет живая милка, пасть разевая, выгони не раздевая.
Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло. Что интересней на свете стены и стула? Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?
О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу. В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной. Ты написал много букв; еще одна будет лишней.
Не выходи из комнаты. О, пускай только комната догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция. Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были. Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели, слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
Вообще стихи не очень люблю, но "Чашу бытия" Лермонтова запомнила после первого прочтения:
Мы пьем из чаши бытия С закрытыми очами, Златые омочив края Своими же слезами. Когда же перед смертью с глаз Завязка упадает, И всё, что обольщало нас, С завязкой исчезает, Тогда мы видим, что пуста Была златая чаша, Что в ней напиток был — мечта, И что она — не наша.
Будучи в летнем лагере услышала стихотворение Цветаевой, которое вожатая учила для выступления. Когда в школе получила задание выучить стихотворение по своему выбору, то искала и нашла его в бумажном сборнике, интернета всезнающего у нас тогда ещё не было.
Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь. О милая! Ни в гробовом сугробе, Ни в облачном с тобою не прощусь.
И не на то мне пара крыл прекрасных Дана, чтоб на сердце держать пуды. Спеленутых, безглазых и безгласных Я не умножу жалкой слободы.
Нет, выпростаю руки, стан упругий Единым взмахом из твоих пелен, Смерть, выбью!— Верст на тысячу в округе Растоплены снега — и лес спален.
И если все ж — плеча, крыла, колена Сжав — на погост дала себя увесть,— То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом, Стихом восстать — иль розаном расцвесть!
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.
Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полёт. Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю весёлые сказки таинственных стран Про чёрную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав… Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.
In_the_rhythm_of_Petersburg, Для меня Ахматова — воплощение женственности, и то, как это выразил Гумилёв, не может не восхищать. А то, что словарь файрфокса не знает эти фамилии — не может не возмущать.
Noyl, ыыы Ветер веет с юга И луна взошла, Что же ты, блядюга, Ночью не пришла? Не пришла ты ночью, Не явилась днем. Думаешь, мы дрочим? Нет! Других ебём!
Ты спишь… Скорей всего ты крепко спишь сейчас. И видишь сны, а может спишь без мысли. Ты был моим мгновением на час, но жизнь не час, А жаль, тогда бы мы с тобою там зависли.
Ты спишь… Я постараюсь демонам не дать Твой сон разрушить. Хрупкий, безмятежный. Тихонько сяду на твою кровать И буду гладить волосы твои так нежно
Ты спишь… Тебе я покрывалом из луны И тенью от звезды укрою ноги. Своей любовью приглашу я сны, Их заманю я к твоему порогу.
Ты спи. Тебе твой новый день опять замутит взгляд. И груз печалей вновь оттянет плечи. Ты спи. И мыслями вернись немножечко назад. Помнишь меня? Тебя я буду помнить вечно… (С)
Это — моя жизнь… и слезы. М.Цветаева Вчера еще в глаза глядел, А нынче — всё косится в сторону! Вчера еще до птиц сидел, - Всё жаворонки нынче — вороны!
Я глупая, а ты умен, Живой, а я остолбенелая. О, вопль женщин всех времен: "Мой милый, что тебе я сделала?!"
И слезы ей — вода, и кровь — Вода, - в крови, в слезах умылася! Не мать, а мачеха — Любовь: Не ждите ни суда, ни милости.
Увозят милых корабли, Уводит их дорога белая… И стон стоит вдоль всей земли: "Мой милый, что тебе я сделала?"
Вчера еще — в ногах лежал! Равнял с Китайскою державою! Враз обе рученьки разжал, - Жизнь выпала — копейкой ржавою!
Детоубийцей на суду Стою — немилая, несмелая. Я и в аду тебе скажу: "Мой милый, что тебе я сделала?"
Спрошу я стул, спрошу кровать: "За что, за что терплю и бедствую?" "Отцеловал — колесовать: Другую целовать",- ответствуют.
Жить приучил в самом огне, Сам бросил — в степь заледенелую! Вот что ты, милый, сделал мне! Мой милый, что тебе — я сделала?
Всё ведаю — не прекословь! Вновь зрячая — уж не любовница! Где отступается Любовь, Там подступает Смерть-садовница.
Самo — что дерево трясти! — В срок яблоко спадает спелое… - За всё, за всё меня прости, Мой милый, - что тебе я сделала!
Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана. Я разгадал на блюде студня Косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?
и Хлебникова:
Из мешка на пол Рассыпались вещи. И я думаю что мир — Это только усмешка, Что теплится на устах повешенного.
А еще лучше стихи воспринимать на слух: (commons.wikimedia.org/wiki/Vladimir_Mayakovsky?uselang=ru#.D0.97.D0.B0.D0.BF.D0.B8.D1.81.D1.8C) вот записи Маяковского на викискладе, а (music.yandex.ru/#!/track/2781581/album/298440) вот песня на стихи Хлебникова.
Бродский: Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но не важно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях. Я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих. Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне, как не сказано ниже, по крайней мере, я взбиваю подушку мычащим "ты", за горами, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты как безумное зеркало повторяя.
Рас-стояние: версты, мили… Нас рас-ставили, рас-садили, Чтобы тихо себя вели По двум разным концам земли. Рас-стояние: версты, дали… Нас расклеили, распаяли, В две руки развели, распяв, И не знали, что это — сплав Вдохновений и сухожилий… Не рассорили — рассорили, Расслоили… Стена да ров. Расселили нас, как орлов — Заговорщиков: версты, дали… Не расстроили — растеряли. По трущобам земных широт Рассовали нас, как сирот. Который уж, ну который — март?! Разбили нас — как колоду карт!
«Что ты затосковал?» - «Она ушла». - «Кто?» - «Женщина. И не вернется, Не сядет рядом у стола, Не разольет нам чай, не улыбнется; Пока не отыщу ее следа - Ни есть, ни пить спокойно не смогу я… » - «Брось тосковать! Что за беда? Поищем - И найдем другую». .. .. .. .. .. . «Что ты затосковал?» - «Она ушла!» - «Кто?» - «Муза. Всё сидела рядом. И вдруг ушла и даже не могла Предупредить хоть словом или взглядом. Что ни пишу с тех пор — все бестолочь, вода, Чернильные расплывшиеся пятна… » - «Брось тосковать! Что за беда? Догоним, приведем обратно». .. .. .. .. .. .. .. «Что ты затосковал?» - «Да так… Вот фотография прибита косо. Дождь на дворе, Забыл купить табак, Обшарил стол — нигде ни папиросы. Ни день, ни ночь - Какой-то средний час. И скучно, и не знаешь, что такое… » - «Ну что ж, тоскуй. На этот раз Ты пойман настоящею тоскою… »
Вы вот всё про любовь и про любовь, а мне другие стихи нравятся. Зинаида Гиппиус Серое платье.
Девочка в сером платьице… Косы как будто из ваты… Девочка, девочка, чья ты? Мамина… Или ничья. Хочешь — буду твоя. Девочка в сером платьице… Веришь ли, девочка, ласке? Милая, где твои глазки? Вот они глазки. Пустые. У мамочки точно такие. Девочка в сером платьице, А чем это ты играешь? Что от меня закрываешь? Время ль играть мне, что ты? Много спешной работы. То у бусинок нить раскушу, То первый росток подсушу, Вырезаю из книг странички, Ломаю крылья у птички… Девочка в сером платьице, Девочка с глазами пустыми, Скажи мне, как твое имя? А по-своему зовет меня всяк: Хочешь этак, а хочешь так. Один зовет разделеньем, А то враждою, Зовут и сомненьем, Или тоскою. Иной зовет скукою, Иной мукою… А мама-Смерть — Разлукою, Девочку в сером платьице…
Мы — то же цветенье Средь луга цветного, Мы — то же растенье, Но роста иного. Нас выгнало выше, А братья отстали. Росли ль они тише? Друг к другу припали, Так ровно и цепко, Головка с головкой… Стоят они крепко, Стоять им так ловко… Ковер всё плотнее, Весь низкий. Весь ниже… Нам — небо виднее, И солнце нам ближе, Ручей нам и звонок, И песнь его громче, — Но стебель наш тонок, Мы ломче, мы ломче…
Выскользнуло мыло. Мыла было мало, Из-под пленки мыльной в ванне не достать. Мне четыре было. Меня мыла мама. Мне четыре… или может даже пять. Я реву, мне надо, в сущности, так мало — Чтобы эта пытка не продолжилась! Я себя всецело ощущаю Рамой И мне больно режет мои стекла глаз… А теперь хожу я по пустой квартире, Есть веревка, только Нету мыла, блять… Я хочу, чтоб снова было мне четыре. Если не четыре, то хотя бы пять.
Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз — вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс — то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара — листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька — он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять. Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче — ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану. Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге — и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать… Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где- нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя — с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", — бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок — и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто- нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь — на десятом. Десять — кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь — на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне… Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.
И зеркало вспашут. И раннее детство вернется к отцу, не заметив его, по скошенным травам прямого наследства, по желтому полю пути своего.
и запах сгорающих крыльев. И слава над желтой равниной зажженных свечей. и будет даровано каждому право себя выбирать, и не будет ночей.
Но стоит ступить на пустую равнину, как рамкой резной обовьется она, и поле увидит отцовскую спину и небо с прямыми углами окна.
А там, за окном, комнатенка худая, и маковым громом на тронном полу играет младенец, и бездна седая сухими кустами томится в углу.
И мак погремушкой ударит по раме и камешком чиркнет, и вспыхнет она и гладь фотоснима сырыми пластами, как желтое поле, развалит до дна.
Прояснится зеркало, зная, что где-то плывет глубина по осенней воде, и тяжесть течет, омывая предметы, и свет не куется на дальней звезде.
Иван Жданов
***
Я кожей чувствую, как тихой сапою из крана вечности мгновенья капают. Не по ушам, не вскользь, а все по темечку. И возмущаться грех – мое ведь времечко. Не суета сует, но диалектика. А, может, есть резон позвать sanсtтехника? Пьянь несусветную, без роду племени. Пусть перекроет мне подачу времени.
Дождь и другие явления химии и природы… Смотришь на эти вещи и думаешь, что все изменится, Надеешься, что дождь воздействует как перекись водорода - Дождем заливаешь рану и ждешь, когда рана вспенится, Каких-нибудь знаков требуешь от дерева и небосвода, Считаешь количество кошек, исчезнувших в подворотне, Крики кукушек и чаек, ждешь у моря погоды, Решаешь, что наверное — завтра, если уж не сегодня, Бухгалтерия погрязла в хаосе, грусти, противоречиях, Одни и те же приметы всегда означают разное, Закономерности иллюзорны. Дождь идет бесконечно. Скоро какой-нибудь праздник. Праздники надо праздновать. Анна Яблонская
Сперва нарисуйте клетку с настежь открытою дверцей, затем нарисуйте что-нибудь красивое и простое, что-нибудь очень приятное и нужное очень для птицы; затем в саду или в роще к дереву полотно прислоните, за деревом этим спрячьтесь, не двигайтесь и молчите. Иногда она прилетает быстро и на жёрдочку в клетке садится, иногда же проходят годы — и нет птицы. Не падайте духом, ждите, ждите, если надо, годы, потому что срок ожидания, короткий он или длинный, не имеет никакого значения для успеха вашей картины. Когда же прилетит к вам птица (если только она прилетит), храните молчание, ждите, чтобы птица в клетку влетела, и, когда она в клетку влетит, тихо кистью дверцу заприте, и, не коснувшись ни перышка, осторожно клетку сотрите. Затем нарисуйте дерево, выбрав лучшую ветку для птицы, нарисуйте листву зелёную, свежесть ветра и ласку солнца, нарисуйте звон мошкары, что в горячих лучах резвится, и ждите, ждите затем, чтобы запела птица. Если она не поёт — это плохая примета, это значит, что ваша картина, совсем никуда не годится; но если птица поёт — это хороший признак, признак, что вашей картиной можете вы гордиться и можете вашу подпись поставить в углу картины, вырвав для этой цели перо у поющей птицы. Жак Превер
Aktoetotam, хорошие стихи, мне всегда было жаль, что в школе Маяковского изучают столь однобоко, что прививают, скорее, неприязнь. А ведь у него потрясающая лирика и он многогранен :) Хотя, выше это уже проиллюстрировала BetaKarotin.
ПРИРОДЕ ВИДНЕЕ Я не знаю точно, в каких местах находились первые человече- ские поселения — пусть они уж давно опустели, — Но могу поручиться, что даже там люди начинали каждый божий день с того, что вставали с постели. Люди вылезали из-под одеяла на протяжении многовековой истории- Во дворце и в пульмановском вагоне, в тюрьме и в санатории. Первобытный человек должен был встать, прежде чем пойти добыть бронтозавра и утвердить себя как индивида; Джузеппе Верди должен был встать, прежде чем сесть и сочинить свою бессмертную оперу «Аида»; Александр Македонский должен был встать, прежде чем отправиться верхом на коне завоевывать новую местность; Даже Рип ван Винкль должен был сперва проснуться, чтобы влезть на гору и погрузиться в следующий сон, который и принес ему мировую известность. Что же получается? Синицы произошли от синиц, а предки незабудок были незабудки, А люди ведут свой род от людей, которые из поколения в поколение вставали по меньшей мере раз в сутки. поскольку синицы происходят от синиц, их не надо заставлять щебетать по-синичьи, а не изъясняться, скажем, в манере крысиной; поскольку незабудки пошли от незабудок, их не надо вынуждать пахнуть незабудками, а не мыловаренными заводами или жженой резиной. на примере людей мы видим, что наши постоянно встававшие предки могли бы с тем же успехом всю жизнь провести на перине (кто побогаче) или на сене (кто попроще), Потому что мы так и не научились вставать и делаем это каждое утро только под воздействием своей или чьей- нибудь совести, будильника или тещи. Лично я давно пришел к выводу, который, впрочем, столь очевиден, что к нему мог бы прийти уже Гомер: Если бы Природа действительно предназначила человека для того, чтобы он вставал по утрам, — он вставал бы естественным образом и без всяких принудительных мер.
ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА В ПРЕЖДЕВРЕМЕННОЙ СТАРОСТИ Давно известно каждому школьнику — и даже каждой ученой женщине, если она к науке не глуха, — Что на свете существует два вида греха. Первый вид называется Грех Совершения, и грех этот важный и сложный, И состоит он в совершении того, чего совершать не положено. Второй вид греха-полная противоположность первому, и зовется он Грех Упущения, и грех этот столь же тяжкий, что передовыми праведниками всех времен — от Билли Санди до Будды — авторитетно доказано, И он заключается в несовершении того, что вы делать должны и обязаны. Я тоже хотел бы высказать мнение по поводу этих двух видов греха — сначала по поводу первого, чтоб со вторым не мешать его, — А именно: из-за него не стоит терзаться, потому что Грех Совершения, как бы он ни был греховен, по крайней мере доставляет удовольствие — иначе кто бы стал совершать его? Второй вид греха-Грех Упущения — менее гласный, Но зато он самый опасный. Что причиняет истинные страдания? Невнесенные взносы, неоплаченные счета, неподсчитанные расходы, ненаписанные письма и пропущенные свидания. Кроме того, Грех Упущения носит весьма прозаический харак- тер, до которого мы грешные не очень охочи: Если вы не делаете того, что следует, для вас не наступают праздничные дни и тем паче египетские ночи. Вас не охватывает блаженный экстаз Всякий раз как вы не платите за свет и за газ; Вы не хлопаете по спине знакомых в таверне и не кричите: «Друзья! Давайте веселиться — не напишем еще по одному письму, и за все ненаписанные письма плачу я!» В мире много утех для души и для тела, но Нас не может осчастливить то, что нами не сделано. И хоть все мы ожидаем от жизни благ — нам просто вынь да положь их,— У нас бывает гораздо больше мороки от несовершенных нами хороших поступков, чем от совершенных нами нехороших. Итак, если вы меня спросите, я скажу, что наверное лучше совсем не грешить, но уж если согрешить доведется без спроса вам, — Грешите предпочтительно первым способом.
МЕМОРАНДУМ ДЛЯ ВНУТРЕННЕГО ИСПОЛЬЗОВАНИЯ Я разрешил бы грешить только лицам, Которые безмятежностью подобны птицам, Потому что если вы не можете грешить без дрожи, То это выходит себе дороже. Не стоит соблазняться даже мелким грешком, Если вы у совести под башмаком. Одни люди раскаиваются на миллион, согрешив на две ломаные полушки, А другие посвистывают, отравив мужа мышьяком или придушив бабушку при помощи подушки. Одни не теряют самообладания, проводя дни на грани delirium tremens, А другие готовы повеситься на вешалке, если выпили на именинах лишний коктейль и развлекали гостей стихами миссис Хеманс. Одни не испытывают склонности к моногамии и ведут себя как известные домашние пернатые, А другие впадают в глубокую депрессию, если протанцуют два танго подряд с дамой, на которой они не женатые. Один, не уплатив за проезд в автобусе, считает, что ад для него — слишком мягкая мера, А другой разоряет сирых и вдовых и порой настолько входит во вкус, что разоряет все новых и новых — и превращается в миллионера. Я не собираюсь лезть напролом И определять, в чем разница между добром и злом, Но если вы относитесь к злополучному меньшинству, признающему, что такая разница есть,— я вам советую прямо и грубо: Противьтесь наимельчайшим искушениям, сжав кулаки и по возможности зубы. Ксли вы стремитесь к душевному покою, совершать зло можно только при условии, если вам никогда не приходит в голову, что вы совершаете зло; И если вы при этом спите спокойно и смотрите миру прямо в глаза — считайте, что вам повезло. Но если вы начинаете думать, что делать зло, пожалуй, не стоило и что вообще вы такой и сякой, — Проститесь с надеждой на душевный покой. Итак, я позволю себе сказать в заключение этой печальной повести: Для счастья нужна либо чистая совесть, либо чистое отсутствие совести.
моя детка во сне утыкается мне в плечо холодно-горячо, холодно-горячо, просыпается в липком кошмаре, испугана и бела говорит, а когда тебя не было, где я тогда была? выдыхает шумно, укладывает меня на затекший бок, обнимает нежно, все, говорит, любовь это такая штука, смотри, береги бока мне удобно спать так, а ты — потерпи пока.
моя детка во сне утыкается мне в плечо, говорит, твоя кровь так вернее во мне течет, говорит, я не знаю, что там у тебя саднит или там печет, у меня говорит, все твои родинки наперечет, я проверяла, не жалуйся больше, чо. опять выдыхает, обнимаю ее, грею дыханием вечно холодный нос, говорю, понятно же, я не жалуюсь, не вопрос, говорю, только бы засыпать с тобой так вот и каждый день, и когда твой угол кровати уходит в тень, накрывать тебя одеялом, укутывать и пытаться не разбудить… только бы ты засыпала так на моей груди.
моя детка во сне утыкается мне в плечо, холодно-горячо, холодно-горячо, я поворачиваюсь, целую ее взахлеб, трогаю губами холодный нос и горячий лоб, ночь затекает в комнату как из кувшинчика теплый грог прорезывает черничную мякоть светло белым ее бедро и все, что мне остается — целовать ее горячо.
Упущенных побед немало, Одержанных побед немного, Но если можно бы сначала Жизнь эту вымолить у Бога, Хотелось бы, чтоб было снова Упущенных побед немало, Одержанных побед немного.
С лицом измученным и серым, на белой смятой простыне, как жертва бешеной холеры, лежит коленками к стене. Протяжно стонет, как при родах, трясётся градусник в руках. Вся скорбь еврейского народа застыла в суженных зрачках. По волевому подбородку струится тонкая слюна. Он шепчет жалобно и робко: «Как ты с детьми теперь одна…» В квартире стихли разговоры, ночник горит едва-едва. Темно…опущены все шторы… У мужа тридцать семь и два…
Зависеть от себя – счастливый случай. Не дай, Господь, зависеть от господ. То от ворот получишь поворот, а то и в рожу ни за что получишь.
Зависеть от рабов – куда не лучше. То поднесут с отравой бутерброд, то вытопчут от злобы огород, а то и дом спалят благополучно.
Дошло теперь, куда ты угодил? Налево – раб, направо – господин. А посреди – рябинушка у тына.
Куда же ты вколотишь свой шесток? В тебе же – ни раба, ни господина. Вот корень одиночества, браток.
Александр Файнберг.
Никогда не толпился в толпе. Там толпа, тут я сам по себе. В одиночестве поседев, по отдельной бреду тропе. Боковая моя тропа, индивидуализма топь. Где ж толпа моя? А толпа заблудилась средь прочих толп.
Александр Володин.
Считали: все дело в строе, И переменили строй, И стали беднее втрое И злее, само собой. Считали: все дело в цели, И хоть изменили цель, Она, как была доселе, – За тридевятью земель. Считали: все дело в средствах, Когда же дошли до средств, Прибавилось повсеместно Мошенничества и зверств. Меняли шило на мыло И собственность на права, А необходимо было Себя поменять сперва.
никого в списке, мама одни пропуски никакой речи, мама кроме горечи из-под ботинок зияют пропасти из-под ладоней уходят поручни
вот как шелестит моя тишина, как гюрза, вползая вырастает, инеем намерзая нервная и чуткая, как борзая многоглазая вся от дыма сизая, будто газовая это только казалось, что всё звучит из тебя, ни к чему тебя не обязывая а теперь твоя музыка – это язва, что грызёт твое горло розовое, ты стоишь, только рот беспомощно разевая тишина сгущается грозовая
никакой речи, мама, кроме горечи чья это ночь навстречу, город чей что ж тебе нигде не поётся, только ропщется только тишина над тобой смеется, как дрессировщица
музыка свивалась над головой у тебя как смерч, она была вечная и звучала с утра до вечера к людям льнула, доверчивая вся просвечивала радуги над городом поднимала круги вычерчивала никакого толка в ней кроме силы тока в ней только в ней ты глядел счастливей, дышал ровней не оставила ни намёка, ни звука, ни знака сдёрнули с языка погасили свет в тебе кончилась музыка
ни одной ноты, мама ну, чего ещё никакой речи, мама кроме горечи тишина подъезжает, сигналит воюще вяжет ручки да и пускает с горочки
«ладно, — говоришь ты себе, — кошелёк, чемодан, вокзал я и не такое видал, я из худшего вылезал бог меня наказал меня предал мой полный зал но я все доказал я все уже доказал»
знаю, знаю, дружище, куда ты катишься повседневность резко теряет в качестве жизнь была подруга, стала заказчица все истории всемогущества так заканчиваются по стаканчику и сквозь столики пробираться к роялю, идти-раскачиваться делать нечего, обесточенный варишь хрючево ищешь торчево ставишь подписи неразборчиво деньги скомканы, кровь испорчена даже барменша морду скорчила
«как же ты меня бросила, музыка дорогая шарю по карманам, как идиот, и ящики выдвигаю все пытаюсь напеть тебя, мыщцу каждую напрягая, но выходит другая жуткая и другая
знала бы ты, музыка, как в ночи тишина сидит по углам и глядит, проклятая, не мигая»
И почему-то запавшее в душу когда-то в детстве стихотворение Симонова:
А. Суркову
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные, злые дожди, Как кринки несли нам усталые женщины, Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою, Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!- И снова себя называли солдатками, Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами, Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз: Деревни, деревни, деревни с погостами, Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина - Не дом городской, где я празднично жил, А эти проселки, что дедами пройдены, С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою Дорожной тоской от села до села, Со вдовьей слезою и с песнею женскою Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом, По мертвому плачущий девичий крик, Седая старуха в салопчике плисовом, Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их? Но, горе поняв своим бабьим чутьем, Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые, Покуда идите, мы вас подождем.
"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити. "Мы вас подождем!"- говорили леса. Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется, Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища На русской земле раскидав позади, На наших глазах умирали товарищи, По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют. Но, трижды поверив, что жизнь уже вся, Я все-таки горд был за самую милую, За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано, Что русская мать нас на свет родила, Что, в бой провожая нас, русская женщина По-русски три раза меня обняла. 1941
Есть сторона, где всё благоухает; Где ночь, как день безоблачный, сияет Над зыбью вод, и моря вечный шум Таинственно оковывает ум;
Где в сумраке садов уединенных, Сияющей луной осеребренных, Подъемлется алмазною дугой Фонтанный дождь над сочною травой;
Где статуи безмолвствуют угрюмо, Объятые невыразимой думой; Где говорят так много о былом, Развалины, покрытые плющом; Где на коврах долины живописной Ложится тень от рощи кипарисной; Где всё быстрей и зреет и цветет; Где жизни пир беспечнее идет.
Но мне милей роскошной жизни Юга Седой зимы полуночная вьюга, Мороз и ветр, и грозный шум лесов, Дремучий бор по скату берегов,
Простор степей и небо над степями С громадой туч и яркими звездами. Глядишь кругом — всё сердцу говорит: И деревень однообразный вид,
И городов обширные картины, И снежные безлюдные равнины, И удали размашистый разгул, И русский дух, и русской песни гул,
То глубоко беспечной, то унылой, Проникнутой невыразимой силой… Глядишь вокруг — и на душе легко, И зреет мысль так вольно, широко,
И сладко песнь в честь родины поется, И кровь кипит, и сердце гордо бьется, И с радостью внимаешь звуку слов: «Я Руси сын! Здесь край моих отцов!»
после прочтения этого ужаса: sobesednik.ru/themes/samoubiistvo-devochek-v-lobne о том как недолюбленные дети шагают в окна, вспомнился поразительно точный Николай Глазков:
Воскресенье кончается в понедельник, Люди бегут добывать рубли, Им всегда не хватает денег, Ибо им не хватает любви!
Думала-думала, и тоже решила поделиться любимым стихотворением:
Анна Ахматова
***
Он длится без конца – янтарный, тяжкий день! Как невозможна грусть, как тщетно ожиданье! И снова голосом серебряным олень В зверинце говорит о северном сиянье. И я поверила, что есть прохладный снег И синяя купель для тех, кто нищ и болен, И санок маленьких такой неверный бег Под звоны древние далеких колоколен.
Когда на детский лоб, расчесанный до крови, Нисходит облаком прозрачный рой теней, Ребенок видит въявь склоненных наготове Двух ласковых сестер с руками нежных фей. Вот, усадив его вблизи оконной рамы, Где в синем воздухе купаются цветы, Они бестрепетно в его колтун упрямый Вонзают дивные и страшные персты. Он слышит, как поет тягуче и невнятно Дыханья робкого невыразимый мед, Как с легким присвистом вбирается обратно — Слюна иль поцелуй? — в полуоткрытый рот… Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом Биенье их ресниц и тонких пальцев дрожь, Едва испустит дух с чуть уловимым хрустом Под ногтем царственным раздавленная вошь… В нем пробуждается вино чудесной лени, Как вздох гармоники, как бреда благодать, И в сердце, млеющем от сладких вожделений, То гаснет, то горит желанье зарыдать.
Да, я верю, что ты ее должен драть, а еще ее должен греть и хранить от бед. И не должен особо врать, чтоб она и впредь сочиняла тебе обед. И не должен ходить сюда, открывать тетрадь и сидеть смотреть, как хрустит у меня хребет.
Да, я вижу, что ей написано на роду, что стройна она как лоза, что и омут в ней, и приют. Ни дурного словца, ни в трезвости, ни в бреду, я ведь даже за, я не идиот, на таких клюют. Так какого ты черта в первом сидишь ряду, наблюдаешь во все глаза, как во мне тут демоны вопиют.
Да, я чувствую, ее гладить — идти по льну, у нее золотой живот, тебе надо знать, что она таит. И тебе уютно в ее плену, тебе нужен кров и громоотвод, она интуит. Если хочется слышать, как я вас тут кляну, то пожалуй вот: на чем свет стоит.
Да, я знаю, что ты там счастлив, а я тут пью, что ты победил, я усталый псих. Передай привет паре мелочей, например, тряпью, или no big deal, лучше выбрось их. Ай спасибо тому, кто смыть мою колею тебя отрядил, всю ее расквасить от сих до сих.
Это честно — пусть Он мне бьет по губам указкой, тупой железкой, она стрекочет тебе стрекозкой. Подсекает тебя то лаской, блестящей леской, а то сугубой такой серьезкой, Тончайшей вязкой, своей рукой. Ты молись, чтобы ей не ведать вот этой адской, пустынной, резкой, аж стариковской, Аж королевской — смертельной ненависти такой.
Дорогой мой, славный, такой-сякой. Береги там ее покой.
Вошел к парикмахеру, сказал — спокойный: «Будьте добры́, причешите мне уши». Гладкий парикмахер сразу стал хвойный, лицо вытянулось, как у груши. «Сумасшедший! Рыжий!» — запрыгали слова. Ругань металась от писка до писка, и до-о-о-о-лго хихикала чья-то голова, выдергиваясь из толпы, как старая редиска.
Людей стало много-много, Надо было спасаться. Собрал сухарей я в дорогу, И посох взял, опираться. – Когда вернёшься? – спросила мама. – Когда людей станет мало..
у меня, например, в последнее время из головы не выходит POSTSCRIPTUM Бродского
Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существование для тебя.
… В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы,
тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
Их два: "Лиличка" (Маяковский) за потрясающие чувства, которые и через сотню лет ощущаются в словах:
Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
26 мая 1916, Петроград
И Бродский "Не выходи из комнаты" за близость, за какую-то особую мелодику, за огромный мир в нескольких строчках.
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно — возглас счастья.
Только в уборную — и сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.
Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?
О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.
Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
BetaKarotin, я тоже люблю "Не выходи из комнаты", вы меня опередили:)
Вообще стихи не очень люблю, но "Чашу бытия" Лермонтова запомнила после первого прочтения:
Будучи в летнем лагере услышала стихотворение Цветаевой, которое вожатая учила для выступления. Когда в школе получила задание выучить стихотворение по своему выбору, то искала и нашла его в бумажном сборнике, интернета всезнающего у нас тогда ещё не было.
Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь.
О милая! Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.
И не на то мне пара крыл прекрасных
Дана, чтоб на сердце держать пуды.
Спеленутых, безглазых и безгласных
Я не умножу жалкой слободы.
Нет, выпростаю руки, стан упругий
Единым взмахом из твоих пелен,
Смерть, выбью!— Верст на тысячу в округе
Растоплены снега — и лес спален.
И если все ж — плеча, крыла, колена
Сжав — на погост дала себя увесть,—
То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом,
Стихом восстать — иль розаном расцвесть!
Марина Цветаева
28 ноября 1920
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Goger-tatar, ой, и я тоже сразу про "Жирафа" вспомнила. Вроде много всего нравилось, но первым всегда он в голову приходит)
In_the_rhythm_of_Petersburg, Для меня Ахматова — воплощение женственности, и то, как это выразил Гумилёв, не может не восхищать. А то, что словарь файрфокса не знает эти фамилии — не может не возмущать.
Goger-tatar, мне один юноша читал это стихотворение прямо на улице! Оно очень романтичное и необыкновенно красивое!
ммм.. заранее извиняюсь, но
Иду аллеей тополей,
Гонимый бурей неминучей.
В моём кармане ноль рублей,
Но хуй стоит — на всякий случай..
Noyl, ыыы
Ветер веет с юга
И луна взошла,
Что же ты, блядюга,
Ночью не пришла?
Не пришла ты ночью,
Не явилась днем.
Думаешь, мы дрочим?
Нет! Других ебём!
Ты спишь… Скорей всего ты крепко спишь сейчас.
И видишь сны, а может спишь без мысли.
Ты был моим мгновением на час, но жизнь не час,
А жаль, тогда бы мы с тобою там зависли.
Ты спишь… Я постараюсь демонам не дать
Твой сон разрушить. Хрупкий, безмятежный.
Тихонько сяду на твою кровать
И буду гладить волосы твои так нежно
Ты спишь… Тебе я покрывалом из луны
И тенью от звезды укрою ноги.
Своей любовью приглашу я сны,
Их заманю я к твоему порогу.
Ты спи. Тебе твой новый день опять замутит взгляд.
И груз печалей вновь оттянет плечи.
Ты спи. И мыслями вернись немножечко назад.
Помнишь меня? Тебя я буду помнить вечно… (С)
Это — моя жизнь… и слезы.
М.Цветаева
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче — всё косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, -
Всё жаворонки нынче — вороны!
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О, вопль женщин всех времен:
"Мой милый, что тебе я сделала?!"
И слезы ей — вода, и кровь —
Вода, - в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха — Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая…
И стон стоит вдоль всей земли:
"Мой милый, что тебе я сделала?"
Вчера еще — в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, -
Жизнь выпала — копейкой ржавою!
Детоубийцей на суду
Стою — немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
"Мой милый, что тебе я сделала?"
Спрошу я стул, спрошу кровать:
"За что, за что терплю и бедствую?"
"Отцеловал — колесовать:
Другую целовать",- ответствуют.
Жить приучил в самом огне,
Сам бросил — в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе — я сделала?
Всё ведаю — не прекословь!
Вновь зрячая — уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.
Самo — что дерево трясти! —
В срок яблоко спадает спелое…
- За всё, за всё меня прости,
Мой милый, - что тебе я сделала!
А я люблю Маяковского:
и Хлебникова:А еще лучше стихи воспринимать на слух: (commons.wikimedia.org/wiki/Vladimir_Mayakovsky?uselang=ru#.D0.97.D0.B0.D0.BF.D0.B8.D1.81.D1.8C) вот записи Маяковского на викискладе, а (music.yandex.ru/#!/track/2781581/album/298440) вот песня на стихи Хлебникова.Бродский:
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим "ты",
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.
redLiska, так. Вы из Уфы. Не БашГУ? Стих характерный)
BetaKarotin, из УГНТУ.
М. Цветаева
Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это — сплав
Вдохновений и сухожилий…
Не рассорили — рассорили,
Расслоили…
Стена да ров.
Расселили нас, как орлов —
Заговорщиков: версты, дали…
Не расстроили — растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас, как сирот.
Который уж, ну который — март?!
Разбили нас — как колоду карт!
ada_keusch, спасибо вам, замечательное стихотворение
ada_keusch, и от меня — спасибо. :)
"Летаргия", Илтон
Чувства укрыты покоем, как саваном.
Запах гнилой от пустыни бездушия.
Взгляд пеленою закрыт целлофановой.
Сердце не бьется в сетях равнодушия.
Разум уставший страшится безумия,
Видя на лицах покой, как увечье.
И в саркофаге лежащая мумия
Тоже обличье несет человечье…
Словно в замедленной съемке движения,
В тяжком бреду погибает сознание.
Неумолимое времяскольжение
Страшный конец нам сулит в наказание.
Помыслы гнусные скрыты ресницами.
К Ветхому раю зовет ностальгия.
И, пролетая над спящими лицами,
Тризну справляет по нам летаргия.
Константин Симонов, "Тоска".
«Что ты затосковал?»
- «Она ушла».
- «Кто?»
- «Женщина.
И не вернется,
Не сядет рядом у стола,
Не разольет нам чай, не улыбнется;
Пока не отыщу ее следа -
Ни есть, ни пить спокойно не смогу я… »
- «Брось тосковать!
Что за беда?
Поищем -
И найдем другую».
.. .. .. .. .. .
«Что ты затосковал?»
- «Она ушла!»
- «Кто?»
- «Муза.
Всё сидела рядом.
И вдруг ушла и даже не могла
Предупредить хоть словом или взглядом.
Что ни пишу с тех пор — все бестолочь, вода,
Чернильные расплывшиеся пятна… »
- «Брось тосковать!
Что за беда?
Догоним, приведем обратно».
.. .. .. .. .. .. ..
«Что ты затосковал?»
- «Да так…
Вот фотография прибита косо.
Дождь на дворе,
Забыл купить табак,
Обшарил стол — нигде ни папиросы.
Ни день, ни ночь -
Какой-то средний час.
И скучно, и не знаешь, что такое… »
- «Ну что ж, тоскуй.
На этот раз
Ты пойман настоящею тоскою… »
Вы вот всё про любовь и про любовь, а мне другие стихи нравятся.
Зинаида Гиппиус
Серое платье.
Девочка в сером платьице…
Косы как будто из ваты…
Девочка, девочка, чья ты?
Мамина… Или ничья.
Хочешь — буду твоя.
Девочка в сером платьице…
Веришь ли, девочка, ласке?
Милая, где твои глазки?
Вот они глазки. Пустые.
У мамочки точно такие.
Девочка в сером платьице,
А чем это ты играешь?
Что от меня закрываешь?
Время ль играть мне, что ты?
Много спешной работы.
То у бусинок нить раскушу,
То первый росток подсушу,
Вырезаю из книг странички,
Ломаю крылья у птички…
Девочка в сером платьице,
Девочка с глазами пустыми,
Скажи мне, как твое имя?
А по-своему зовет меня всяк:
Хочешь этак, а хочешь так.
Один зовет разделеньем,
А то враждою,
Зовут и сомненьем,
Или тоскою.
Иной зовет скукою,
Иной мукою…
А мама-Смерть — Разлукою,
Девочку в сером платьице…
И она же:
Луговые лютики.
Мы — то же цветенье
Средь луга цветного,
Мы — то же растенье,
Но роста иного.
Нас выгнало выше,
А братья отстали.
Росли ль они тише?
Друг к другу припали,
Так ровно и цепко,
Головка с головкой…
Стоят они крепко,
Стоять им так ловко…
Ковер всё плотнее,
Весь низкий. Весь ниже…
Нам — небо виднее,
И солнце нам ближе,
Ручей нам и звонок,
И песнь его громче, —
Но стебель наш тонок,
Мы ломче, мы ломче…
Павел Фахртдинов
Выскользнуло мыло. Мыла было мало,
Из-под пленки мыльной в ванне не достать.
Мне четыре было. Меня мыла мама.
Мне четыре… или может даже пять.
Я реву, мне надо, в сущности, так мало —
Чтобы эта пытка не продолжилась!
Я себя всецело ощущаю Рамой
И мне больно режет мои стекла глаз…
А теперь хожу я по пустой квартире,
Есть веревка, только
Нету мыла, блять…
Я хочу, чтоб снова было мне четыре.
Если не четыре, то хотя бы пять.
Аля Кудряшева
Мама на даче, ключ на
столе, завтрак можно не
делать. Скоро каникулы,
восемь лет, в августе будет
девять. В августе девять,
семь на часах, небо легко и
плоско, солнце оставило в
волосах выцветшие полоски.
Сонный обрывок в ладонь
зажать, и упустить сквозь
пальцы. Витька с десятого
этажа снова зовет купаться.
Надо спешить со всех ног и
глаз — вдруг убегут, оставят.
Витька закончил четвертый
класс — то есть почти что
старый. Шорты с футболкой
- простой наряд, яблоко
взять на полдник. Витька
научит меня нырять, он
обещал, я помню. К речке
дорога исхожена, выжжена и
привычна. Пыльные ноги
похожи на мамины
рукавички. Нынче такая у
нас жара — листья совсем как
тряпки. Может быть, будем
потом играть, я попрошу,
чтоб в прятки. Витька — он
добрый, один в один
мальчик из Жюля Верна. Я
попрошу, чтобы мне водить,
мне разрешат, наверно.
Вечер начнется, должно
стемнеть. День до конца
недели. Я поворачиваюсь к
стене. Сто, девяносто
девять.
Мама на даче. Велосипед.
Завтра сдавать экзамен.
Солнце облизывает конспект
ласковыми глазами. Утро
встречать и всю ночь
сидеть, ждать наступленья
лета. В августе буду уже
студент, нынче — ни то, ни
это. Хлеб получерствый и
сыр с ножа, завтрак со сна
невкусен. Витька с десятого
этажа нынче на третьем
курсе. Знает всех умных
профессоров, пишет
программы в фирме. Худ,
ироничен и чернобров,
прямо герой из фильма.
Пишет записки моей сестре,
дарит цветы с получки,
только вот плаваю я
быстрей и сочиняю лучше.
Просто сестренка светла
лицом, я тяжелей и злее, мы
забираемся на крыльцо и
запускаем змея. Вроде они
уезжают в ночь, я провожу
на поезд. Речка шуршит,
шелестит у ног, нынче она
по пояс. Семьдесят восемь,
семьдесят семь, плачу
спиной к составу. Пусть они
прячутся, ну их всех, я их
искать не стану.
Мама на даче. Башка гудит.
Сонное недеянье. Кошка
устроилась на груди, солнце
на одеяле. Чашки, ладошки
и свитера, кофе, молю,
сварите. Кто-нибудь видел
меня вчера? Лучше не
говорите. Пусть это будет
большой секрет маленького
разврата, каждый был пьян,
невесом, согрет, теплым
дыханьем брата, горло
охрипло от болтовни, пепел
летел с балкона, все друг
при друге — и все одни, живы
и непокорны. Если мы
скинемся по рублю, завтрак
придет в наш домик,
Господи, как я вас всех
люблю, радуга на ладонях.
Улица в солнечных
кружевах, Витька, помой
тарелки. Можно валяться и
оживать. Можно пойти на
реку. Я вас поймаю и
покорю, стричься заставлю,
бриться. Носом в
изломанную кору. Тридцать
четыре, тридцать…
Мама на фотке. Ключи в
замке. Восемь часов до
лета. Солнце на стенах, на
рюкзаке, в стареньких
сандалетах. Сонными
лапами через сквер, и
никуда не деться. Витька в
Америке. Я в Москве. Речка
в далеком детстве. Яблоко
съелось, ушел состав, где-
нибудь едет в Ниццу, я
начинаю считать со ста,
жизнь моя — с единицы.
Боремся, плачем с ней в
унисон, клоуны на арене.
"Двадцать один", — бормочу
сквозь сон. "Сорок", -
смеется время. Сорок — и
первая седина, сорок один -
в больницу. Двадцать один -
я живу одна, двадцать:
глаза-бойницы, ноги в
царапинах, бес в ребре,
мысли бегут вприсядку, кто-
нибудь ждет меня во дворе,
кто-нибудь — на десятом.
Десять — кончаю четвертый
класс, завтрак можно не
делать. Надо спешить со
всех ног и глаз. В августе
будет девять. Восемь — на
шее ключи таскать, в
солнечном таять гимне…
Три. Два. Один. Я иду искать.
Господи, помоги мне.
Pechenenko, очень.
"Буду хорошей", Жюли Цветочек
Гриб сердитый, до свиданья! Обещаю на прощанье, что капризничать не стану и лениться перестану, БУДУ ХОРОШЕЙ!
(Песенка из мультика)
***
Кто полюбит меня — одинокую,
Пожирающую колбасу,
Одноглазую, одноногую,
С бородавкою на носу,
Одуревшую, ожиревшую,
Наплевавшую на интим,
Даже и не подозревавшую,
Что давно уж "чирим-бирим"?
За грехи мои наказание -
Вот такая сраная жись!..
…
Промочила подушку слезами я.
Мне всё это приснилось, кажись…
"Авторитетное", Жюли Цветочек
Прошлогодний купальник мал…
Хоть к виску приставляй пистолет!
В летней юбке опять застрял
За год выросший "авторитет".
Мы залепим пластырем рот.
Хоть и будет сначала хреново -
Аппетит нас с пути не собьёт!
(Ну, хотя бы, до 48-го!)
Есть два хороших стиха и оба про время.
ПОРТРЕТ ОТЦА
И зеркало вспашут. И раннее детство
вернется к отцу, не заметив его,
по скошенным травам прямого наследства,
по желтому полю пути своего.
и запах сгорающих крыльев. И слава
над желтой равниной зажженных свечей.
и будет даровано каждому право
себя выбирать, и не будет ночей.
Но стоит ступить на пустую равнину,
как рамкой резной обовьется она,
и поле увидит отцовскую спину
и небо с прямыми углами окна.
А там, за окном, комнатенка худая,
и маковым громом на тронном полу
играет младенец, и бездна седая
сухими кустами томится в углу.
И мак погремушкой ударит по раме
и камешком чиркнет, и вспыхнет она
и гладь фотоснима сырыми пластами,
как желтое поле, развалит до дна.
Прояснится зеркало, зная, что где-то
плывет глубина по осенней воде,
и тяжесть течет, омывая предметы,
и свет не куется на дальней звезде.
Иван Жданов
***
Я кожей чувствую,
как тихой сапою
из крана вечности
мгновенья капают.
Не по ушам, не вскользь,
а все по темечку.
И возмущаться грех –
мое ведь времечко.
Не суета сует,
но диалектика.
А, может, есть резон
позвать sanсtтехника?
Пьянь несусветную,
без роду племени.
Пусть перекроет мне
подачу времени.
Юрий Долгушин
Дождь и другие явления химии и природы…
Смотришь на эти вещи и думаешь, что все изменится,
Надеешься, что дождь воздействует как перекись водорода -
Дождем заливаешь рану и ждешь, когда рана вспенится,
Каких-нибудь знаков требуешь от дерева и небосвода,
Считаешь количество кошек, исчезнувших в подворотне,
Крики кукушек и чаек, ждешь у моря погоды,
Решаешь, что наверное — завтра, если уж не сегодня,
Бухгалтерия погрязла в хаосе, грусти, противоречиях,
Одни и те же приметы всегда означают разное,
Закономерности иллюзорны. Дождь идет бесконечно.
Скоро какой-нибудь праздник. Праздники надо праздновать.
Анна Яблонская
Как нарисовать птицу
Сперва нарисуйте клетку
с настежь открытою дверцей,
затем нарисуйте что-нибудь
красивое и простое,
что-нибудь очень приятное
и нужное очень
для птицы;
затем в саду или в роще
к дереву полотно прислоните,
за деревом этим спрячьтесь,
не двигайтесь
и молчите.
Иногда она прилетает быстро
и на жёрдочку в клетке садится,
иногда же проходят годы —
и нет
птицы.
Не падайте духом,
ждите,
ждите, если надо, годы,
потому что срок ожидания,
короткий он или длинный,
не имеет никакого значения
для успеха вашей картины.
Когда же прилетит к вам птица
(если только она прилетит),
храните молчание,
ждите,
чтобы птица в клетку влетела,
и, когда она в клетку влетит,
тихо кистью дверцу заприте,
и, не коснувшись ни перышка,
осторожно клетку сотрите.
Затем нарисуйте дерево,
выбрав лучшую ветку для птицы,
нарисуйте листву зелёную,
свежесть ветра и ласку солнца,
нарисуйте звон мошкары,
что в горячих лучах резвится,
и ждите,
ждите затем,
чтобы запела птица.
Если она не поёт —
это плохая примета,
это значит, что ваша картина,
совсем никуда не годится;
но если птица поёт —
это хороший признак,
признак, что вашей картиной
можете вы гордиться
и можете вашу подпись
поставить в углу картины,
вырвав для этой цели
перо у поющей птицы.
Жак Превер
Если
Гавану
окинуть мигом —
рай-страна,
страна что надо.
Под пальмой
на ножке
стоят фламинго.
Цветет
коларио
по всей Ведадо.
В Гаване
все
разграничено четко:
у белых доллары,
у черных — нет.
Поэтому
Вилли
стоит со щеткой
у «Энри Клей энд Бок, лимитед».
Много
за жизнь
повымел Вилли —
одних пылинок
целый лес, —
поэтому
волос у Вилли
вылез,
поэтому
живот у Вилли
влез.
Мал его радостей тусклый спектр:
шесть часов поспать на боку,
да разве что
вор,
портовой инспектор,
кинет
негру
цент на бегу.
От этой грязи скроешься разве?
Разве что
стали б
ходить на голове.
И то
намели бы
больше грязи:
волосьев тыщи,
а ног —
две.
Рядом
шла
нарядная Прадо.
То звякнет,
то вспыхнет
трехверстный джаз.
Дурню покажется,
что и взаправду
бывший рай
в Гаване как раз.
В мозгу у Вилли
мало извилин,
мало всходов,
мало посева.
Одно
единственное
вызубрил Вилли
тверже,
чем камень
памятника Масео:
«Белый
ест
ананас спелый,
черный —
гнилью моченый.
Белую работу
делает белый,
черную работу —
черный».
Мало вопросов Вилли сверлили.
Но один был
закорюка из закорюк.
И когда
вопрос этот
влезал в Вилли,
щетка
падала
из Виллиных рук.
И надо же случиться,
чтоб как раз тогда
к королю сигарному
Энри Клей
пришел,
белей, чем облаков стада,
величественнейший из сахарных королей.
Негр
подходит
к туше дебелой:
«Ай бэг ёр па́рдон, мистер Брэгг!
Почему и сахар,
белый-белый,
должен делать
черный негр?
Черная сигара
не идет в усах вам —
она для негра
с черными усами.
А если вы
любите
кофий с сахаром,
то сахар
извольте
делать сами».
Такой вопрос
не проходит даром.
Король
из белого
становится желт.
Вывернулся
король
сообразно с ударом,
выбросил обе перчатки
и ушел.
Цвели
кругом
чудеса ботаники.
Бананы
сплетали
сплошной кров.
Вытер негр
о белые подштанники
руку,
с носа утершую кровь.
Негр
посопел подбитым носом,
поднял щетку,
держась за скулу.
Откуда знать ему,
что с таким вопросом
надо обращаться
в Коминтерн,
в Москву?
5/VII — Гавана.
[1925] Владимир Маяковский
БЛЕК ЭНД УАЙТ
Aktoetotam, хорошие стихи, мне всегда было жаль, что в школе Маяковского изучают столь однобоко, что прививают, скорее, неприязнь. А ведь у него потрясающая лирика и он многогранен :) Хотя, выше это уже проиллюстрировала BetaKarotin.
Маска
Если ногтями остро-облезлыми
В щёки мои, небритые часто
Вцепишься ты, подгоняемая болью
Болью, что чувствую я постоянно
То с удивительной лёгкостью слезет
Плоть человечья с лика усталого
Будто бы маску, смеясь, отбросит
После спектакля мим утомлённый…
Тебя захлестнёт отчаянья холод.
Страха бессилие. Дрожь безысходности.
И липкие руки, страшась сотворённого,
В платье кровавое ужасом вцепятся…
… Ибо предстанет зловонно-смердящее
Склизко-гниющее, болью кричащее
Глазом кроваво-звериным смотрящее
Лицо настоящее, принадлежащее
Мне, что под маской сырой человечности,
Того альтруизма, что схож с лицемерием,
Всепониманием и всепрощением.
Лицо, вам не видное и незаметное…
Но настоящее!, льдисто-кровавое,
К смерти зовущее, жизнью живущее,
Жаждой слепою всего — перекошено.
Твоей липкой рукою в похоть отброшено…
Верни же мне кожу! Надену обратно…
Я не люблю его! Мне непонятно,
Как соотносится ОНО-настоящее,
И добро, из меня выходящее…
вообще вся лирика Филатова, но это пожалуй самое:
ОЧЕНЬ БОЛЬНО!
Когда душа
Во мраке мечется, шурша,
Как обезумевшая крыса, -
Ищи в тот миг
Любви спасительный тайник,
Где от себя возможно скрыться.
В огне любви
Сгорят злосчастия твои,
Все, что свербило и болело,
Но в том огне
С проклятой болью наравне,
Имей в виду, сгорит и тело.
И если ты
Платить не хочешь горькой мзды
И от любви бежишь в испуге -
Тогда живи,
Как жалкий зверь, что акт любви
Легко справляет без подруги.
Пусть ты сожжен,
И все ж — хоть мать пытай ножем! -
Покой души в любви и вере.
Но та, к кому
Я шел сквозь холод, грязь и тьму,
Передо мной закрыла двери.
И боль во мне
Звенит цикадой в тишине,
И я глушу ее подушкой, -
Так сирота
С гримасой плача возле рта
Бренчит дурацкой погремушкой.
О есть ли путь,
Чтоб можно было как-нибудь
Избавить душу от смятенья?..
Я без стыда
Казнил бы тех, чья красота
Для окружающих смертельна!..
Мне ль, дикарю,
Носить пристойности кору,
Что именуется культурой?..
Я не хочу
Задаром жечь любви свечу
Перед божественною дурой!..
Дитя и мать
Вдвоем обязаны орать -
Всегда двоим при родах больно!
Во тьме дворов,
Рожая нищих и воров,
Вы, женщины, орите: больно!
В чаду пивных,
Стирая кровь с ножей хмельных,
Вы, мужики, орите: больно!
И вы, самцы,
Уныло тиская соски
Постылых баб, — орите: больно!
И вы, скопцы,
Под утро вешаясь с тоски
На галстуках, — орите: больно!
Ты, племя рыб,
С крючком в губе ори навзрыд,
Во все немое горло: больно!
Моя же боль
Сильней означенной любой,
Ее одной на всех довольно.
И тот из вас,
Кто ощутит ее хоть раз,
Узнает, что такое "больно"!
Ты, майский жук,
Что прянул точно под каблук,
Всем малым тельцем хрустни: больно!
Ты, добрый пес,
Что угодил под паровоз,
Кровавой пастью взвизгни: больно!
Пусть адский хор,
Растущий, как лавина с гор,
Ворвется грозно и разбойно
К ней в дом — и там,
Бродя за нею по пятам,
Орет ей в уши: очень больно!
И пусть она,
Разбита и оглушена,
Поймет среди орущей бойни,
Что не любви
Пришел просить я, весь в крови,
А лишь спасения от боли…
А ведь ещё есть чудесный Огден Нэш :)
ПРИРОДЕ ВИДНЕЕ
Я не знаю точно, в каких местах находились первые человече-
ские поселения — пусть они уж давно опустели, —
Но могу поручиться, что даже там люди начинали каждый
божий день с того, что вставали с постели.
Люди вылезали из-под одеяла на протяжении многовековой
истории-
Во дворце и в пульмановском вагоне, в тюрьме и в санатории.
Первобытный человек должен был встать, прежде чем пойти
добыть бронтозавра и утвердить себя как индивида;
Джузеппе Верди должен был встать, прежде чем сесть и
сочинить свою бессмертную оперу «Аида»;
Александр Македонский должен был встать, прежде чем
отправиться верхом на коне завоевывать новую местность;
Даже Рип ван Винкль должен был сперва проснуться, чтобы
влезть на гору и погрузиться в следующий сон, который и
принес ему мировую известность.
Что же получается? Синицы произошли от синиц, а предки
незабудок были незабудки,
А люди ведут свой род от людей, которые из поколения в
поколение вставали по меньшей мере раз в сутки.
поскольку синицы происходят от синиц, их не надо
заставлять щебетать по-синичьи, а не изъясняться, скажем,
в манере крысиной;
поскольку незабудки пошли от незабудок, их не надо
вынуждать пахнуть незабудками, а не мыловаренными
заводами или жженой резиной.
на примере людей мы видим, что наши постоянно
встававшие предки могли бы с тем же успехом всю жизнь
провести на перине (кто побогаче) или на сене (кто
попроще),
Потому что мы так и не научились вставать и делаем это
каждое утро только под воздействием своей или чьей-
нибудь совести, будильника или тещи.
Лично я давно пришел к выводу, который, впрочем, столь
очевиден, что к нему мог бы прийти уже Гомер:
Если бы Природа действительно предназначила человека для
того, чтобы он вставал по утрам, — он вставал бы
естественным образом и без всяких принудительных мер.
ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА В ПРЕЖДЕВРЕМЕННОЙ СТАРОСТИ
Давно известно каждому школьнику — и даже каждой ученой
женщине, если она к науке не глуха, —
Что на свете существует два вида греха.
Первый вид называется Грех Совершения, и грех этот
важный и сложный,
И состоит он в совершении того, чего совершать не положено.
Второй вид греха-полная противоположность первому,
и зовется он Грех Упущения, и грех этот столь же тяжкий,
что передовыми праведниками всех времен — от Билли
Санди до Будды — авторитетно доказано,
И он заключается в несовершении того, что вы делать должны
и обязаны.
Я тоже хотел бы высказать мнение по поводу этих двух видов
греха — сначала по поводу первого, чтоб со вторым не
мешать его, —
А именно: из-за него не стоит терзаться, потому что Грех
Совершения, как бы он ни был греховен, по крайней мере
доставляет удовольствие — иначе кто бы стал совершать
его?
Второй вид греха-Грех Упущения — менее гласный,
Но зато он самый опасный.
Что причиняет истинные страдания?
Невнесенные взносы, неоплаченные счета, неподсчитанные
расходы, ненаписанные письма и пропущенные свидания.
Кроме того, Грех Упущения носит весьма прозаический харак-
тер, до которого мы грешные не очень охочи:
Если вы не делаете того, что следует, для вас не наступают
праздничные дни и тем паче египетские ночи.
Вас не охватывает блаженный экстаз
Всякий раз как вы не платите за свет и за газ;
Вы не хлопаете по спине знакомых в таверне и не кричите:
«Друзья!
Давайте веселиться — не напишем еще по одному письму, и за
все ненаписанные письма плачу я!»
В мире много утех для души и для тела, но
Нас не может осчастливить то, что нами не сделано.
И хоть все мы ожидаем от жизни благ — нам просто вынь да
положь их,—
У нас бывает гораздо больше мороки от несовершенных нами
хороших поступков, чем от совершенных нами нехороших.
Итак, если вы меня спросите, я скажу, что наверное лучше
совсем не грешить, но уж если согрешить доведется без
спроса вам, —
Грешите предпочтительно первым способом.
МЕМОРАНДУМ ДЛЯ ВНУТРЕННЕГО ИСПОЛЬЗОВАНИЯ
Я разрешил бы грешить только лицам,
Которые безмятежностью подобны птицам,
Потому что если вы не можете грешить без дрожи,
То это выходит себе дороже.
Не стоит соблазняться даже мелким грешком,
Если вы у совести под башмаком.
Одни люди раскаиваются на миллион, согрешив на две
ломаные полушки,
А другие посвистывают, отравив мужа мышьяком или
придушив бабушку при помощи подушки.
Одни не теряют самообладания, проводя дни на грани delirium
tremens,
А другие готовы повеситься на вешалке, если выпили на
именинах лишний коктейль и развлекали гостей стихами
миссис Хеманс.
Одни не испытывают склонности к моногамии и ведут себя как
известные домашние пернатые,
А другие впадают в глубокую депрессию, если протанцуют два
танго подряд с дамой, на которой они не женатые.
Один, не уплатив за проезд в автобусе, считает, что ад для
него — слишком мягкая мера,
А другой разоряет сирых и вдовых и порой настолько входит
во вкус, что разоряет все новых и новых — и превращается
в миллионера.
Я не собираюсь лезть напролом
И определять, в чем разница между добром и злом,
Но если вы относитесь к злополучному меньшинству,
признающему, что такая разница есть,— я вам советую
прямо и грубо:
Противьтесь наимельчайшим искушениям, сжав кулаки и по
возможности зубы.
Ксли вы стремитесь к душевному покою, совершать зло можно
только при условии, если вам никогда не приходит в
голову, что вы совершаете зло;
И если вы при этом спите спокойно и смотрите миру прямо в
глаза — считайте, что вам повезло.
Но если вы начинаете думать, что делать зло, пожалуй, не
стоило и что вообще вы такой и сякой, —
Проститесь с надеждой на душевный покой.
Итак, я позволю себе сказать в заключение этой печальной
повести:
Для счастья нужна либо чистая совесть, либо чистое отсутствие
совести.
моя детка во сне утыкается мне в плечо
холодно-горячо, холодно-горячо,
просыпается в липком кошмаре, испугана и бела
говорит, а когда тебя не было, где я тогда была?
выдыхает шумно, укладывает меня на затекший бок,
обнимает нежно, все, говорит, любовь
это такая штука, смотри, береги бока
мне удобно спать так, а ты — потерпи пока.
моя детка во сне утыкается мне в плечо,
говорит, твоя кровь так вернее во мне течет,
говорит, я не знаю, что там у тебя саднит или там печет,
у меня говорит, все твои родинки наперечет,
я проверяла, не жалуйся больше, чо.
опять выдыхает, обнимаю ее, грею дыханием вечно холодный нос,
говорю, понятно же, я не жалуюсь, не вопрос,
говорю, только бы засыпать с тобой так вот и каждый день,
и когда твой угол кровати уходит в тень,
накрывать тебя одеялом, укутывать и пытаться не разбудить…
только бы ты засыпала так на моей груди.
моя детка во сне утыкается мне в плечо,
холодно-горячо, холодно-горячо,
я поворачиваюсь, целую ее взахлеб,
трогаю губами холодный нос и горячий лоб,
ночь затекает в комнату как из кувшинчика теплый грог
прорезывает черничную мякоть светло белым ее бедро
и все, что мне остается — целовать ее горячо.
моя детка по ночам утыкается мне в плечо.
(с)Марта Яковлева
Из вереска напиток
Забыт давным-давно,
А был он слаще меда,
Пьянее, чем вино.
В котлах его варили
И пили всей семьей
Малютки-медовары
В пещерах под землей.
Пришел король шотландский
Безжалостный к врагам.
Погнал он бедных пиктов
К скалистым берегам.
На вересковом поле
На поле боевом
Лежал живой на мертвом
И мертвый на живом.
Лето в стране настало,
Вереск опять цветет,
Но некому готовить
Вересковый мед.
В своих могилах тесных
В горах родной земли
Малютки-медовары
Приют себе нашли.
Король по склону едет
Над морем на коне,
А рядом реют чайки
С дорогой на равне.
Король глядит угрюмо
И думает: "Кругом
Цветет медовый вереск,
А меда мы не пьем."
Но вот его вассалы
Заметили двоих —
Последних медоваров,
Оставшихся в живых.
Вышли они из-под камня,
Щурясь на белый свет, —
Старый горбатый карлик
И мальчик пятнадцати лет.
К берегу моря крутому
Их привели на допрос,
Но никто из пленных
Слова не произнес.
Сидел король шотландский
Не шевелясь в седле,
А маленькие люди
Стояли на земле.
Гневно король промолвил:
- Плетка обоих ждет,
Если не скажете, черти,
Как вы готовите мед!
Сын и отец смолчали,
Стоя у края скалы.
Вереск шумел над ними,
В море катились валы.
И вдруг голосок раздался:
- Слушай, шотландский король,
Поговорить с тобою
С глазу на глаз позволь.
Старость боится смерти,
Жизнь я изменой куплю,
Выдам заветную тайну,-
Карлик сказал королю.
Голос его воробьиный
Резко и четко звучал.
- Тайну давно бы я выдал,
Если бы сын не мешал.
Мальчику жизни не жалко,
Гибель ему нипочем.
Мне продавать свою совесть
Совестно будет при нем.
Пусть его крепко свяжут
И бросят в пучину вод
И я научу шотландцев
Готовить старинный мед.
Сильный шотландский воин
Мальчика крепко связал
И бросил в открытое море
С прибрежных отвесных скал.
Волны над ним сомкнулись,
Замер последний крик.
И эхом ему ответил
С обрыва отец-старик:
- Правду сказал я, шотландцы,
От сына я ждал беды,
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды.
А мне костер не страшен,
Пусть со мною умрет
Моя святая тайна,
Мой вересковый мед.
Упущенных побед немало,
Одержанных побед немного,
Но если можно бы сначала
Жизнь эту вымолить у Бога,
Хотелось бы, чтоб было снова
Упущенных побед немало,
Одержанных побед немного.
Давид Самойлов.
С лицом измученным и серым,
на белой смятой простыне,
как жертва бешеной холеры,
лежит коленками к стене.
Протяжно стонет, как при родах,
трясётся градусник в руках.
Вся скорбь еврейского народа
застыла в суженных зрачках.
По волевому подбородку
струится тонкая слюна.
Он шепчет жалобно и робко:
«Как ты с детьми теперь одна…»
В квартире стихли разговоры,
ночник горит едва-едва.
Темно…опущены все шторы…
У мужа тридцать семь и два…
я не знаю автора, но обожаю этот стих)))
Gellatar, целую в макушку! :)))
Зависеть от себя – счастливый случай.
Не дай, Господь, зависеть от господ.
То от ворот получишь поворот,
а то и в рожу ни за что получишь.
Зависеть от рабов – куда не лучше.
То поднесут с отравой бутерброд,
то вытопчут от злобы огород,
а то и дом спалят благополучно.
Дошло теперь, куда ты угодил?
Налево – раб, направо – господин.
А посреди – рябинушка у тына.
Куда же ты вколотишь свой шесток?
В тебе же – ни раба, ни господина.
Вот корень одиночества, браток.
Александр Файнберг.
Никогда не толпился в толпе.
Там толпа, тут я сам по себе.
В одиночестве поседев, по отдельной бреду тропе.
Боковая моя тропа, индивидуализма топь.
Где ж толпа моя?
А толпа заблудилась средь прочих толп.
Александр Володин.
Считали: все дело в строе,
И переменили строй,
И стали беднее втрое
И злее, само собой.
Считали: все дело в цели,
И хоть изменили цель,
Она, как была доселе, –
За тридевятью земель.
Считали: все дело в средствах,
Когда же дошли до средств,
Прибавилось повсеместно
Мошенничества и зверств.
Меняли шило на мыло
И собственность на права,
А необходимо было
Себя поменять сперва.
Владимир Корнилов.
никого в списке, мама
одни пропуски
никакой речи, мама
кроме горечи
из-под ботинок зияют пропасти
из-под ладоней уходят поручни
вот как шелестит моя тишина, как гюрза, вползая
вырастает, инеем намерзая
нервная и чуткая, как борзая
многоглазая
вся от дыма сизая, будто газовая
это только казалось, что всё звучит из тебя, ни к чему тебя не обязывая
а теперь твоя музыка – это язва,
что грызёт твое горло розовое,
ты стоишь, только рот беспомощно разевая
тишина сгущается грозовая
никакой речи, мама, кроме горечи
чья это ночь навстречу,
город чей
что ж тебе нигде не поётся,
только ропщется
только тишина над тобой смеется,
как дрессировщица
музыка свивалась над головой у тебя как смерч, она
была вечная
и звучала с утра до вечера
к людям льнула, доверчивая
вся просвечивала
радуги над городом поднимала
круги вычерчивала
никакого толка в ней
кроме силы тока в ней
только в ней
ты глядел счастливей,
дышал ровней
не оставила ни намёка, ни звука, ни знака
сдёрнули с языка
погасили свет в тебе
кончилась
музыка
ни одной ноты, мама
ну, чего ещё
никакой речи, мама
кроме горечи
тишина подъезжает, сигналит воюще
вяжет ручки да и пускает с горочки
«ладно, — говоришь ты себе, — кошелёк, чемодан, вокзал
я и не такое видал, я из худшего вылезал
бог меня наказал
меня предал мой полный зал
но я все доказал
я все уже доказал»
знаю, знаю, дружище, куда ты катишься
повседневность резко теряет в качестве
жизнь была подруга, стала заказчица
все истории всемогущества так заканчиваются
по стаканчику
и сквозь столики пробираться к роялю, идти-раскачиваться
делать нечего,
обесточенный
варишь хрючево
ищешь торчево
ставишь подписи неразборчиво
деньги скомканы, кровь испорчена
даже барменша морду скорчила
«как же ты меня бросила, музыка дорогая
шарю по карманам, как идиот, и ящики выдвигаю
все пытаюсь напеть тебя, мыщцу каждую напрягая,
но выходит другая
жуткая и другая
знала бы ты, музыка, как в ночи тишина сидит по углам
и глядит, проклятая,
не мигая»
Реп для Миши, Вера Полозкова
И почему-то запавшее в душу когда-то в детстве стихотворение Симонова:
А. Суркову
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
1941
И. С. Никитин
ЮГ И СЕВЕР
Есть сторона, где всё благоухает;
Где ночь, как день безоблачный, сияет
Над зыбью вод, и моря вечный шум
Таинственно оковывает ум;
Где в сумраке садов уединенных,
Сияющей луной осеребренных,
Подъемлется алмазною дугой
Фонтанный дождь над сочною травой;
Где статуи безмолвствуют угрюмо,
Объятые невыразимой думой;
Где говорят так много о былом,
Развалины, покрытые плющом;
Где на коврах долины живописной
Ложится тень от рощи кипарисной;
Где всё быстрей и зреет и цветет;
Где жизни пир беспечнее идет.
Но мне милей роскошной жизни Юга
Седой зимы полуночная вьюга,
Мороз и ветр, и грозный шум лесов,
Дремучий бор по скату берегов,
Простор степей и небо над степями
С громадой туч и яркими звездами.
Глядишь кругом — всё сердцу говорит:
И деревень однообразный вид,
И городов обширные картины,
И снежные безлюдные равнины,
И удали размашистый разгул,
И русский дух, и русской песни гул,
То глубоко беспечной, то унылой,
Проникнутой невыразимой силой…
Глядишь вокруг — и на душе легко,
И зреет мысль так вольно, широко,
И сладко песнь в честь родины поется,
И кровь кипит, и сердце гордо бьется,
И с радостью внимаешь звуку слов:
«Я Руси сын! Здесь край моих отцов!»
Ирина Круглова
***
Отравлен день и ночь тревожит.
Холодных мыслей серый лёд
Колючей коркою под кожей
Болит и ноет, и скребёт.
А сердце бьётся, словно птица,
Пленённая в чужой руке
Оно трепещет и боится
И тонет в горе, как в реке.
Ничем помочь ему не в силах,
Холодный разум и расчёт,
Цветы увянут на могилах,
А сердце кровью истечёт.
И нет страшнее этой муки,
На дно колодца тянет груз
Из боли, ненависти, скуки –
Коварный тройственный союз.
Тону во мгле, немеет тело
И сводит судорогой рот,
В ушах набатом загудело,
Спиралью свился небосвод.
И темнота… Душа взлетела
Вплелась в мозаику из звезд.
О, Господи! Я не хотела
Пересекать последний мост.
Прости меня, прости за слабость,
Что не оплачены счета.
Прости за глупость и усталость,
За осквернение креста.
И уносимая потоком,
Я улетаю в пустоту…
Луна глядит тоскливым оком
На убиенную мечту.
после прочтения этого ужаса: sobesednik.ru/themes/samoubiistvo-devochek-v-lobne
о том как недолюбленные дети шагают в окна, вспомнился поразительно точный Николай Глазков:
Воскресенье кончается в понедельник,
Люди бегут добывать рубли,
Им всегда не хватает денег,
Ибо им не хватает любви!
Думала-думала, и тоже решила поделиться любимым стихотворением:
Анна Ахматова
***
Он длится без конца – янтарный, тяжкий день!
Как невозможна грусть, как тщетно ожиданье!
И снова голосом серебряным олень
В зверинце говорит о северном сиянье.
И я поверила, что есть прохладный снег
И синяя купель для тех, кто нищ и болен,
И санок маленьких такой неверный бег
Под звоны древние далеких колоколен.
И еще одним:
Артюр Рембо
ИСКАТЕЛЬНИЦЫ ВШЕЙ
Когда на детский лоб, расчесанный до крови,
Нисходит облаком прозрачный рой теней,
Ребенок видит въявь склоненных наготове
Двух ласковых сестер с руками нежных фей.
Вот, усадив его вблизи оконной рамы,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они бестрепетно в его колтун упрямый
Вонзают дивные и страшные персты.
Он слышит, как поет тягуче и невнятно
Дыханья робкого невыразимый мед,
Как с легким присвистом вбирается обратно —
Слюна иль поцелуй? — в полуоткрытый рот…
Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом
Биенье их ресниц и тонких пальцев дрожь,
Едва испустит дух с чуть уловимым хрустом
Под ногтем царственным раздавленная вошь…
В нем пробуждается вино чудесной лени,
Как вздох гармоники, как бреда благодать,
И в сердце, млеющем от сладких вожделений,
То гаснет, то горит желанье зарыдать.
Да, я верю, что ты ее должен драть, а еще ее должен греть и хранить от бед.
И не должен особо врать, чтоб она и впредь сочиняла тебе обед.
И не должен ходить сюда, открывать тетрадь и сидеть смотреть, как хрустит у меня хребет.
Да, я вижу, что ей написано на роду, что стройна она как лоза, что и омут в ней, и приют.
Ни дурного словца, ни в трезвости, ни в бреду, я ведь даже за, я не идиот, на таких клюют.
Так какого ты черта в первом сидишь ряду, наблюдаешь во все глаза, как во мне тут демоны вопиют.
Да, я чувствую, ее гладить — идти по льну, у нее золотой живот, тебе надо знать, что она таит.
И тебе уютно в ее плену, тебе нужен кров и громоотвод, она интуит.
Если хочется слышать, как я вас тут кляну, то пожалуй вот: на чем свет стоит.
Да, я знаю, что ты там счастлив, а я тут пью, что ты победил, я усталый псих.
Передай привет паре мелочей, например, тряпью, или no big deal, лучше выбрось их.
Ай спасибо тому, кто смыть мою колею тебя отрядил, всю ее расквасить от сих до сих.
Это честно — пусть Он мне бьет по губам указкой, тупой железкой, она стрекочет тебе стрекозкой.
Подсекает тебя то лаской, блестящей леской, а то сугубой такой серьезкой,
Тончайшей вязкой, своей рукой.
Ты молись, чтобы ей не ведать вот этой адской, пустынной, резкой, аж стариковской,
Аж королевской — смертельной ненависти такой.
Дорогой мой, славный, такой-сякой.
Береги там ее покой.
Вера Полозкова
НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ
(Маяковский)
Вошел к парикмахеру, сказал — спокойный:
«Будьте добры́, причешите мне уши».
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,
лицо вытянулось, как у груши.
«Сумасшедший!
Рыжий!» —
запрыгали слова.
Ругань металась от писка до писка,
и до-о-о-о-лго
хихикала чья-то голова,
выдергиваясь из толпы, как старая редиска.
AllabamA, прочитал. Почему-то вспомнил Олега Григорьева:
Людей стало много-много,
Надо было спасаться.
Собрал сухарей я в дорогу,
И посох взял, опираться.
– Когда вернёшься? – спросила мама.
– Когда людей станет мало..